Неточные совпадения
Дела эти занимали его
не потому, чтоб он оправдывал их для себя какими-нибудь общими взглядами, как он это делывал прежде; напротив, теперь, с одной стороны, разочаровавшись неудачей прежних предприятий для общей пользы, с другой стороны, слишком занятый своими
мыслями и самым количеством дел, которые со всех сторон наваливались на него, он совершенно
оставил всякие соображения об общей пользе, и дела эти занимали его только потому, что ему казалось, что он должен был делать то, что он делал, — что он
не мог иначе.
Кажется, как будто ее мало заботило то, о чем заботятся, или оттого, что всепоглощающая деятельность мужа ничего
не оставила на ее долю, или оттого, что она принадлежала, по самому сложению своему, к тому философическому разряду людей, которые, имея и чувства, и
мысли, и ум, живут как-то вполовину, на жизнь глядят вполглаза и, видя возмутительные тревоги и борьбы, говорят: «<Пусть> их, дураки, бесятся!
Когда Карл Иваныч
оставил меня и я, приподнявшись на постели, стал натягивать чулки на свои маленькие ноги, слезы немного унялись, но мрачные
мысли о выдуманном сне
не оставляли меня.
Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои
мысли, свои поправки, и
не могли согласиться; остановилось земледелие.
У Сони промелькнула было
мысль: «
Не сумасшедший ли?» Но тотчас же она ее
оставила: нет, тут другое. Ничего, ничего она тут
не понимала!
«Да, эволюция!
Оставьте меня в покое. Бесплодные мудрствования — как это? Grübelsucht. Почему я обязан думать о
мыслях, людях, событиях,
не интересных для меня, почему? Я все время чувствую себя в чужом платье: то слишком широкое, оно сползает с моих плеч, то, узкое, стесняет мой рост».
Хотелось, чтоб ее речь, монотонная — точно осенний дождь, перестала звучать, но Варвара украшалась словами еще минут двадцать, и Самгин
не поймал среди них ни одной
мысли, которая
не была бы знакома ему. Наконец она ушла,
оставив на столе носовой платок, от которого исходил запах едких духов, а он отправился в кабинет разбирать книги, единственное богатство свое.
Там был записан старый эпизод, когда он только что расцветал, сближался с жизнью, любил и его любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым жил,
не зная тогда еще, зачем, — может быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или
оставить для себя заметку и воспоминание в старости о молодой своей любви, а может быть, у него уже тогда бродила
мысль о романе, о котором он говорил Аянову, и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
Никакой искренней своей
мысли не высказала она,
не обнаружила желания, кроме одного, которое высказала категорически, — это быть свободной, то есть чтобы ее
оставляли самой себе,
не замечали за ней, забыли бы о ее существовании.
У всякого в голове, конечно, шевелились эти
мысли, но никто
не говорил об этом и некогда было: надо было действовать — и действовали. Какую энергию, сметливость и присутствие духа обнаружили тут многие! Савичу точно праздник: выпачканный, оборванный, с сияющими глазами, он летал всюду, где ветер
оставлял по себе какой-нибудь разрушительный след.
И вот давеча утром, на телеге, его озарила самая яркая
мысль: «Да если уж она так
не хочет, чтоб я женился на Катерине Ивановне, и
не хочет до такой степени (он знал, что почти до истерики), то почему бы ей отказать мне теперь в этих трех тысячах, именно для того, чтоб я на эти деньги мог,
оставив Катю, укатить навеки отсюдова?
Время же уходило:
мысль об отходившем старце ни на минуту, ни на секунду
не оставляла его с того часа, как он вышел из монастыря.
Как же он
оставлял вас в таком состоянии
мыслей, что, когда произошло это, вы
не были приготовлены?
А этот главный предмет, занимавший так мало места в их
не слишком частых длинных разговорах, и даже в коротких разговорах занимавший тоже лишь незаметное место, этот предмет был
не их чувство друг к другу, — нет, о чувстве они
не говорили ни слова после первых неопределенных слов в первом их разговоре на праздничном вечере: им некогда было об этом толковать; в две — три минуты, которые выбирались на обмен
мыслями без боязни подслушивания, едва успевали они переговорить о другом предмете, который
не оставлял им ни времени, ни охоты для объяснений в чувствах, — это были хлопоты и раздумья о том, когда и как удастся Верочке избавиться от ее страшного положения.
Старика отнесли в спальню. Он силился с ним разговаривать, но
мысли мешались в его голове, и слова
не имели никакой связи. Он замолчал и впал в усыпление. Владимир поражен был его состоянием. Он расположился в его спальне и просил
оставить его наедине с отцом. Домашние повиновались, и тогда все обратились к Грише и повели в людскую, где и угостили его по-деревенскому, со всевозможным радушием, измучив его вопросами и приветствиями.
Потом я
оставил комнату, я
не мог больше вынести, взошел к себе и бросился на диван, совершенно обессиленный, и с полчаса пролежал без определенной
мысли, без определенного чувства, в какой-то боли счастья.
Отец мой на это отвечал, что он в чужие дела терпеть
не может мешаться, что до него
не касается, что княгиня делает у себя в доме; он мне советовал
оставить пустые
мысли, «порожденные праздностью и скукой ссылки», и лучше приготовляться к путешествию в чужие края.
Иногда в ее голове мелькала
мысль,
не оставить ли Маврушу в покое, как это уж и было допущено на первых порах по водворении последней в господской усадьбе; но она зашла уж так далеко в своих угрозах, что отступить было неудобно.
Целых три дня продолжались эти галлюцинации, и доктор освобождался от них, только уходя из дому. Но роковая
мысль и тут
не оставляла его. Сидя в редакции «Запольского курьера», доктор чувствовал, что он стоит сейчас за дверью и что маленькие частицы его постепенно насыщают воздух. Конечно, другие этого
не замечали, потому что были лишены внутреннего зрения и потому что
не были Бубновыми. Холодный ужас охватывал доктора, он весь трясся, бледнел и делался страшным.
Если должно его хвалить за то, что
не возбранял опорочивать свои решения, находить в поведении его недостатки и таковые порицания издавать в печати, но похулим его за то, что на свободе в изъяснении
мыслей он
оставил узду.
Повлекши его за собою вослед, расплетая запутанный язык на велеречие и благогласие,
не оставил его при тощем без
мыслей источнике словесности.
Не могу тебе дать отчета в моих новых ощущениях: большой беспорядок в
мыслях до сих пор и жизнь кочевая. На днях я переехал к ксендзу Шейдевичу; от него,
оставив вещи, отправлюсь в Урик пожить и полечиться; там пробуду дней десять и к 1 сентябрю отправлюсь в дальний путь; даст бог доберусь до места в месяц, а что дальше —
не знаю.
Между бесчисленным количеством
мыслей и мечтаний, без всякого следа проходящих в уме и воображении, есть такие, которые
оставляют в них глубокую чувствительную борозду; так что часто,
не помня уже сущности
мысли, помнишь, что было что-то хорошее в голове, чувствуешь след
мысли и стараешься снова воспроизвести ее.
Он чувствовал, что простая вежливость заставляла его спросить дядю о Мари, но у него как-то язык на это
не поворачивался.
Мысль, что она
не вышла замуж, все еще
не оставляла его, и он отыскивал глазами в комнате какие-нибудь следы ее присутствия, хоть какую-нибудь спицу от вязанья, костяной ножик, которым она разрезывала книги и который обыкновенно забывала в комнате дяди, — но ничего этого
не было видно.
— Нет-с, это —
не та
мысль; тут
мысль побольше и поглубже: тут блудница приведена на суд, но только
не к Христу, а к фарисею, к аристократишке; тот, разумеется, и задушил ее. Припомните надпись из Дантова «Ада», которую мальчишка, сынишка Лукреции, написал: «Lasciate ogni speranza, voi che entrate» [«
Оставь надежду навсегда каждый, кто сюда входит» (итал.).]. Она прекрасно характеризует этот мирок нравственных палачей и душителей.
Но я
не мог
оставить мою
мысль. Я слишком верил в нее. Я схватил за руку Нелли, и мы вышли. Был уже третий час пополудни.. Находила туча. Все последнее время погода стояла жаркая и удушливая, но теперь послышался где-то далеко первый, ранний весенний гром. Ветер пронесся по пыльным улицам.
При этой
мысли мне сделалось так скверно, что даже померещилось:
не лучше ли бросить? то есть
оставить все по-прежнему и воротиться назад?
Очевидно, что Дерунов уж
оставил всякую оглядку, что он
не будет впредь ни колоколов лить, ни пудовых свечей к образам ставить, что он совсем бросил
мысль о гривенниках и пятаках и задумал грабить наголо и в более приличной форме.
Так что однажды, когда два дурака, из породы умеренных либералов (то есть два такие дурака, о которых даже пословица говорит: «Два дурака съедутся — инно лошади одуреют»), при мне вели между собой одушевленный обмен
мыслей о том, следует ли или
не следует принять за благоприятный признак для судебной реформы то обстоятельство, что тайный советник Проказников
не получил к празднику никакой награды, то один из них, видя, что и я горю нетерпением посодействовать разрешению этого вопроса, просто-напросто сказал мне: «Mon cher! ты можешь только запутать, помешать, но
не разрешить!» И я
не только
не обиделся этим, но простодушно ответил: «Да, я могу только запутать, а
не разрешить!» — и скромно удалился,
оставив дураков переливать из пустого в порожнее на всей их воле…
Он ходил по комнате, взмахивая рукой перед своим лицом, и как бы рубил что-то в воздухе, отсекал от самого себя. Мать смотрела на него с грустью и тревогой, чувствуя, что в нем надломилось что-то, больно ему. Темные, опасные
мысли об убийстве
оставили ее: «Если убил
не Весовщиков, никто из товарищей Павла
не мог сделать этого», — думала она. Павел, опустив голову, слушал хохла, а тот настойчиво и сильно говорил...
Мысль о побеге
не оставляла его. Несколько раз он пытался ее осуществить и дня на два, на три скрывался из дома. Но исчезновений его
не замечали, а только
не давали разрешенья настоящим образом
оставить дом. Старик отец заявил, что сын у него непутный, а он, при старости, отвечать за исправную уплату повинностей
не может. Разумеется, если б Гришка
не был «несуразный», то мог бы настоять на своем; но жалобы «несуразного» разве есть резон выслушивать? В кутузку его — вот и решенье готово.
Тоска настигла меня немедленно, как только Блохины и Старосмысловы
оставили Париж. Воротившись с проводин, я ощутил такое глубокое одиночество, такую неслыханную наготу, что чуть было сейчас же
не послал в русский ресторан за бесшабашными советниками. Однако на этот раз воздержался. Во-первых, вспомнил, что я уж больше трех недель по Парижу толкаюсь, а ничего еще порядком
не видал; во-вторых, меня вдруг озарила самонадеянная
мысль: а что, ежели я и независимо от бесшабашных советников сумею просуществовать?
Увидится ли когда-нибудь все это опять, или эти два года, с их местами и людьми, минуют навсегда, как минует сон,
оставив в душе только неизгладимое воспоминание?..» Невыносимая тоска овладела при этой
мысли моим героем; он
не мог уж более владеть собой и, уткнув лицо в подушку, заплакал!
— Под этими фактами, — начал он, — кроется весьма серьезное основание, а видимая неустойчивость — общая участь всякого народа, который социальные идеи
не оставляет, как немцы, в кабинете,
не перегоняет их сквозь реторту парламентских прений, как делают это англичане, а сразу берет и, прикладывает их к делу. Это общая участь! И за то уж им спасибо, что они с таким самоотвержением представляют из себя какой-то оселок, на котором пробуется
мысль человеческая. Как это можно? Помилуйте!
— И я решительно бы тогда что-нибудь над собою сделала, — продолжала Настенька, — потому что, думаю, если этот человек умер, что ж мне? Для чего осталось жить на свете? Лучше уж руки на себя наложить, — и только бог еще, видно,
не хотел совершенной моей погибели и внушил мне
мысль и желание причаститься… Отговела я тогда и пошла на исповедь к этому отцу Серафиму — помнишь? — настоятель в монастыре: все ему рассказала, как ты меня полюбил,
оставил, а теперь умер, и что я решилась лишить себя жизни!
— Если б я и был шпион, то кому доносить? — злобно проговорил он,
не отвечая прямо. — Нет,
оставьте меня, к черту меня! — вскричал он, вдруг схватываясь за первоначальную, слишком потрясшую его
мысль, по всем признакам несравненно сильнее, чем известие о собственной опасности. — Вы, вы, Ставрогин, как могли вы затереть себя в такую бесстыдную, бездарную лакейскую нелепость! Вы член их общества! Это ли подвиг Николая Ставрогина! — вскричал он чуть
не в отчаянии.
— Один, один он мне остался теперь, одна надежда моя! — всплеснул он вдруг руками, как бы внезапно пораженный новою мыслию, — теперь один только он, мой бедный мальчик, спасет меня и — о, что же он
не едет! О сын мой, о мой Петруша… и хоть я недостоин названия отца, а скорее тигра, но… laissez-moi, mon ami, [
оставьте меня, мой друг (фр.).] я немножко полежу, чтобы собраться с
мыслями. Я так устал, так устал, да и вам, я думаю, пора спать, voyez-vous, [вы видите (фр.).] двенадцать часов…
— В Обществе произошла
мысль, — продолжал он тем же голосом, — что я могу быть тем полезен, если убью себя, и что когда вы что-нибудь тут накутите и будут виновных искать, то я вдруг застрелюсь и
оставлю письмо, что это я всё сделал, так что вас целый год подозревать
не могут.
Разве
не Валерьяну же все достанется?..» Но тут у него промелькнула и другая
мысль: «Надобно
оставить какое-нибудь прочное обеспечение и Людмиле!..»
Сусанна Николаевна, впрочем,
не оставила своей
мысли ехать похоронить мать и на другой же день опять-таки приступила к Егору Егорычу с просьбой отпустить ее в Кузьмищево. Напрасно он почти с запальчивостью ей возражал...
Пусть он даже вовсе
не думал тогда о заблудившихся путниках, как, может быть,
не думает теперь сторож маяка о признательности женщины, сидящей на борту парохода и глядящей на вспышки далекого белого огня, — но как радостно сблизить в
мыслях две души, из которых одна
оставила за собою бережный, нежный и бескорыстный след, а другая принимает этот дар с бесконечной любовью и преклонением.
Между тем князь продолжал скакать и уже далеко
оставил за собою холопей. Он положил на
мысль еще до рассвета достичь деревни, где ожидала его подстава, а оттуда перевезть Елену в свою рязанскую вотчину. Но
не проскакал князь и пяти верст, как увидел, что сбился с дороги.
Очаровательный вид этот разогнал на время черные
мысли, которые
не оставляли Серебряного во всю дорогу. Но вскоре неприятное зрелище напомнило князю его положение. Они проехали мимо нескольких виселиц, стоявших одна подле другой. Тут же были срубы с плахами и готовыми топорами. Срубы и виселицы, скрашенные черною краской, были выстроены крепко и прочно,
не на день,
не на год, а на многие лета.
«Одним словом, — так заканчивалась заметка, — если
оставить в стороне некоторые щекотливые вопросы, вызывающие (быть может, и справедливое) осуждение, м-р Гомперс оказался
не только превосходным оратором и тонким политиком, но и очень приятным собеседником, которому нельзя отказать в искреннем пафосе и возвышенном образе
мыслей.
И много в эти часы думал Матвей Лозинский, — жаль только, что все эти
мысли подымались и падали, как волны,
не оставляя заметного следа,
не застывая в готовом слове, вспыхивали и гасли, как морские огни в глубине…
Смута, произведенная этою речью, была так велика, что никто даже
не обратил внимания, как «столетний старец» вышел на середину залы и прослезился. Всех поразила
мысль: вот человек, который с лишком тридцать шесть лет благополучно служил по инспекторской части и в какие-нибудь шесть месяцев погиб,
оставив ее! Пользуясь этим смятением, одна маститая особа сказала речь, хотя и
не была записана в числе ораторов. Потрясая волосами, особа произнесла...
Много, дорого стоило вспыльчивой молодой женщине, привыкшей к полновластному господству в доме своего отца, переносить дерзкие оскорбления от «подлого холопа!» Но она так любила отца, находила такое счастие в том, чтобы ходить за ним, покоить его, облегчать, по возможности, его страдальческое положение, что
мысль оставить умирающего старика в полную зависимость негодяя Калмыка и других слуг долго
не входила ей в голову.
Мысль об Александре Васильевне
не оставляла меня все время.
Утром Иван Дмитрич поднялся с постели в ужасе, с холодным потом на лбу, совсем уже уверенный, что его могут арестовать каждую минуту. Если вчерашние тяжелые
мысли так долго
не оставляют его, думал он, то, значит, в них есть доля правды.
Не могли же они, в самом деле, прийти в голову безо всякого повода.
Великолепный актер, блестящий рассказчик, талантливый писатель, добрый, жизнерадостный человек, он
оставил яркий след в истории русского театра, перенеся на сцену произведения наших великих писателей, и
не мечтавших, когда они писали, что
мысли и слова их, иллюстрируемые живым человеком, предстанут на сцене перед публикой.